Артур Кларк - Свидание с Рамой [Город и звезды. Свидание с Рамой]

Не такой, как другие… Слова были странные, окрашенные печалью. И быть непохожим — тоже было и странно и грустно. Когда о нем так говорили, — а он частенько слышал, что о нем говорят именно так, полагая, что он не услышит, — то в этих словах звучал какой-то многозначительный оттенок, в котором содержалось нечто большее, нежели просто потенциальная угроза его личному счастью.

И названые родители, и его наставник Джизирак, и все, кого он знал, пытались уберечь его от правды, словно бы хотели навсегда сохранить для него неведение долгого детства. Скоро все это должно кончиться: через несколько дней он станет полноправным гражданином Диаспара, и ничто из того, что ему вздумается узнать, не сможет быть от него скрыто.

Почему, например, он не подходит для участия в сагах? В городе увлекались тысячами видов отдыха и развлечений, но популярней, чем саги, не было ничего. В сагах вы не просто пассивно наблюдали происходящее, как в тех примитивных развлечениях бесконечно далекого прошлого, которым иногда предавался Олвин. Вы становились, участником действия и обладали — или это только казалось? — полной свободой воли. События и сцены, которые составляли основу приключений, могли быть придуманы давно забытыми мастерами иллюзии еще бог весть когда, но в эту основу было заложено достаточно гибкости, чтобы стали возможны самые неожиданные вариации. Отправиться в призрачные эти миры — в поиски тех волнующих ощущений, которые были недоступны в реальном Диаспаре, — вы могли даже с друзьями, и, пока длилось выдуманное бытие, не существовало способа, который позволил бы отличить его от действительности. Строго говоря, — кто мог быть уверен, что и сам Диаспар не был лишь сном?

И все же, у Олвина эти саги — хотя они, похоже, вполне удовлетворяли его товарищей — порождали ощущение неполноты. Да ведь саги, подумалось ему, в сущности, всегда бесплодны. Всякий раз они ограничены такими узкими рамками… Они никогда не могли предположить простора, открытых взору пейзажей, по которым томилась его душа.

И, наконец, ни в одной из саг не было и намека на громадность пространств, в которых совершались достижения людей древности — не было и следа этой мерцающей пустоты между звездами и планетами. Путешествия в сагах обязательно происходили лишь в тесных, замкнутых пространствах, в подземных пещерах или в крохотных долинах, окруженных горами.

Объяснение этому могло быть лишь одно. Давным-давно, быть может, еще до основания Диаспара, произошло нечто, что не только лишило Человека любознательности, честолюбивого порыва к неизведанному, но и отвратило его от Звезд — назад, к дому, искать убежища в замкнутом мирке последнего города Земли. Он отказался от Вселенной и возвратился в искусственное чрево Диаспара. Пылающее, неостановимое стремление, что вело его когда-то через бездны Галактики, сквозь тьму к островам туманностей за ее пределами, бесследно угасло. На протяжении неисчислимых эпох ни один космический корабль не появлялся в пределах Солнечной системы! Так, среди Звезд, потомки Человека все еще, быть может, возводили империи и разрушали светила… Земля ничего об этом не знала и не хотела знать.

Земле все это было безразлично. Олвину — нет.

2

…Комната была погружена в темноту — кроме одной, светящейся изнутри стены, на которой, по мере того, как Олвин сражался со своими видениями, то отливали, то снова набирали силу разноцветные волны. Кое-что на рождающейся картине вполне его удовлетворяло: он прямо-таки сразу влюбился в стремительные очертания гор, вздымающихся из моря. И все же — что-то ускользало, хотя он никак не мог уразуметь — что же именно. Снова и снова пытался он запомнить зияющие провалы картины — хитроумный прибор считывал в его сознании теснящие друг друга образы и воплощал их на стене в цвете. Все впустую… Линии выходили расплывчатыми и робкими, оттенки получались грязноваты и скучны. Когда художнику неведома цель, отыскать ее не в состоянии даже самые чудесные инструменты.

Олвин оставил свое никуда не годное рисование и угрюмо вперился в пустой на три четверти прямоугольник, который ему хотелось заполнить Прекрасным. Прошла минута-другая… «Полное стирание», — приказал он машине.

Поток света опять залил комнату, и фосфоресцирующий прямоугольник, на который Олвин проецировал свои видения, слился с окружением, снова став просто стеной. Но стены ли это были? Для человека, никогда прежде не бывавшего в подобном помещении, комната и в самом деле представлялась удивительной. У нее не было ровно никаких примечательных, черт, абсолютно никакой мебели, и поэтому даже казалось, что Олвин стоит в центре какой-то сферы. Именно такие комнаты были домом для большей части человечества на протяжении гигантского периода его истории. Олвину стоило только пожелать, и стены превращались в окна, выходящие, по его выбору, на любую часть города. Еще пожелание — и какие-то механизмы, которых он никогда не видел, наполняли комнату любыми предметами меблировки. Были ли эти вещи «настоящими» или нет, эта проблема на протяжении последнего миллиарда лет мало кого интересовала. Конечно же, все эти кресла были не менее реальны, чем то, что так успешно скрывается под личиной «твердого», а когда нужда в них проходила, их можно было вернуть в призрачный мир городских Хранилищ Памяти. Как и все остальное в Диаспаре, они не изнашивались и никогда не изменялись, если только их матрицы, находившиеся на хранении, не уничтожались преднамеренно.

Олвин уже переформировал комнату, когда до его сознания дошел настойчивый сигнал, вроде позвякивания колокольчика. Сформировав мысленный импульс, Олвин позволил гостю появиться, и стена, на которой он только что занимался живописью, связала его с внешним миром. Как он и ожидал, в обрисовавшемся проеме стояли его родители, а чуть позади них — Джизирак. Присутствие наставника означало, что визит носит не просто семейный характер. Иллюзия встречи с глазу на глаз была совершенна, и ничто не нарушило ее, когда Эристон заговорил.

— Олвин, исполнилось ровно двадцать лет, как твоя мать и я впервые повстречали тебя, — начал Эристон. — Тебе известно, что это означает. Нашему опекунству теперь пришел срок, и ты отныне волен жить, как тебе заблагорассудится.

— Я тебя понимаю, — ответил Олвин. — Спасибо вам за то, что вы опекали меня, и я буду помнить вас в течение всех моих жизней, — Такова была формула ответа. Ему приходилось слышать ее так часто, что она совсем потеряла смысл. И все же выражение «в течение всех моих жизней» было, если вдуматься, странным.

На миг ему показалось, что Итания тоже хочет что-то сказать. Она подняла было руку, приведя в волнение светящуюся паутинку своего платья, но тотчас уронила ее. Потом с выражением беспомощности на лице повернулась к Джизираку, и только тут Олвин осознал, что его родители еще и чем-то встревожены.